Между бунтом и карнавалом

У меня с советской властью разногласия не поли­тические, а эстетические.

Андрей Синявский, диссидент

Социология протеста — отрасль знаний, которая столь же тщательно конспирируется властью, сколь яйцо с иголкой Кощеем. Но как только оппозиция, требовавшая правды о настроениях общества (или сама их с потолка берущая), приходит к власти, тут же начинает заниматься тем же самым. Инстинкт продолжения рода. И этот же инстинкт порой пробуждает инстинкт самосохранения.

Есть анекдот, появившийся после теракта в США 11 сентября. О том, как самолет-«кукурузник» врезался в сельский сортир. И два кума, видя эту картину, мудро заключили: «Яка країна — такі й теракти».

Какая страна — такие и протес­ты. На первый взгляд, в мире су­щест­вует этнический колорит протестных акций. Буддийские монахи сжигали себя в знак протеста против войны во Вьетнаме, индусы во главе с Ганди игнорировали британскую администрацию, ирландцы создали Ирландскую республиканскую армию. Латиноамериканцы столетиями чуть что — за оружие. В арабском мире — квазирелигиозная мода на взрывчатку. Американцы мирно пикетируют и демонстрируют (но в 60-х у негритянских «Черных пантер» было заведено показывать явившимся без спросу в гетто полицейским демонстративно разряженный дробовик и Библию). Про «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», мы не только слышали от Пушкина, но и не раз были его жертвами.

Цитата из «Капитанской дочки» в первоначальной версии имела развернутую трактовку, а именно: «Не приведи Бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка».

Во всех наших разговорах о социальных протестах незримо присутствует марксистская составляющая, вирусообразно поселившаяся в общественном сознании после того, как отечественная политэкономия переименовалась в политологию (от этого мало что изменилось). Ее суть в том, что, дескать, появляются некие личности с особым масштабом мышления и, подумав, решают осчастливить соплеменников, предварительно ухудшив им жизнь под гарантии светлого будущего. Но Пугачев не стал бы Пугачевым, если бы царские воеводы вовремя вняли его просьбе о демобилизации по болезни. Не было бы и Степана Рази­на, если бы воевода Долгоруков не повесил его старшего брата за «самоволку». Да и Хмельницкий, получивший в награду за храбрость в вой­не против Московии золотую саблю от польского короля, и дальше был бы себе польским дворянином, если бы местечковый жлоб и завистник Чаплинский не разорил его имение и не поднял руку на семью.

К слову, известная парадигма общественного поведения в те времена — «сжечь пана и бежать на Сечь» — также упиралась не в геополитику «Юго-Восточной Руси» или «коронных земель Речи Посполитой», а в бытовые обиды. В основе любого социального протеста лежит протест личный. Его называют социальным, когда он получает общественный резонанс, а в идеале — следование первоначальному примеру.

Когда начинается протест?

Прежде всего, когда происходит посягательство на идентичность, но не столько религиозную, сколько финансово-бытовую. Первый яркий социальный протест против непомерного увеличения налогов мы видим у древлян, которые подловили князя Игоря, привязали за ноги к двум березкам и отпустили. Сразу в Искоростене на какое-то время образовался первый офшор. Дело потом обернулось войной, в которой древлянский бизнес глубоко ушел в лесную тень, и Киев, как обычно, остался ни с чем, кроме понтов.

Защита веры как защита идентичности в древние времена имела те же характеристики, что и защита личных убеждений в новейшие. Да, идентификация шла по религиозному признаку. Но если бы плачевное состояние польской казны не привело к предоставлению евреям экономических преференций в обмен на кредиты, а «социальные лифты» не дискриминировали бы православных, не было бы никакой «хмельнитчины» как всенародного движения. Если бы не унижение и дискриминация коммунистами талантливых и энергичных людей по их мес­ту рождения и языку, они не притянули бы к себе таких же обиженных в количестве, оказавшемся критичным для «совка».

Символом украинского социального протеста можно считать самосожжение Олексы Гирныка 21 января 1978 года возле могилы Тараса Шевченко в Каневе — в годовщину провозглашения независимости УНР, как протест против русификации. Он написал от руки около тысячи листовок о причине своего поступка и развеял их с горы по ветру.

Это очень яркий пример не только потому, что он уже увековечен и стал хрестоматийным. Героические действия в ущерб себе, призванные устыдить или усовестить власть и общество, в одинаковой степени трагичны и трогательны. Но трогают они лишь тех, кто физически готов совершить подобное. Между высказыванием, намерением и действием — не одна, а даже две огромные пропасти. Исповедуя либеральный эволюционизм, большинство украинцев каждую пропасть пытается перепрыгнуть степенно, в несколько прыжков.

Любой подобный акт самопожертвования имеет мистико-религиозную окраску, апелляцию к небесам. Впрочем, с тем же исходом, что и герой самого первого примера такого самопожертвования, воззвавший с креста: «Господи, за что ты меня оставил?» То есть кому эта жертва? Небесам? Как аванс за будущие кары небесные на головы нечестивцев и злодеев?

Сегодня для западной цивилизации характерен когнитивный протест, то есть основанный на информации и знаниях. Для восточной — основанный на действиях. У украинцев преобладает эмоциональный протест, когда взрослые переживают и воспроизводят ситуацию с яркостью подростков (любой из «Майданов»). «Подростковый» протест характерен для ранней стадии политизации среднего класса.

Сценарий украинского протеста не имеет четкой культурной особенности. Самосожжение — не восточный пример, как можно было бы предположить. Несколько американских религиозных активистов-квакеров сделали в 60-хто же самое, протестуя против войны во Вьет­наме, как и чешский студент Ян Палах — против советской оккупации Чехословакии в 1969-м. Он мог вдохновить Гирныка. Но акт Палаха — это последняя точка в национальном сопротивлении чехов. А акт Гирныка — безуспешный призыв его начать. Советская власть строжайшим образом скрывала этот факт до самых последних своих дней. Сокрытие прецедентов — очень важный прием. Во времена предсказуемо ничем не закончившегося у нас «дела педофилов» в Литве некий Кедис, отец пострадавшей пятилетней девочки, после тщетного обивания начальственных порогов расстрелял извращенцев и их соучастников и скрылся. Он моментально стал национальным героем не только Литвы, но и соседней Польши. О нем даже стали выпускать детские комиксы. Его нашли погибшим при загадочных обстоятельствах в прошлом году, и на похороны вышло полстраны. Разумеется, в Украине это не обсуждалось.

Поэтому о национальных сценариях протеста можно говорить, во-первых, в контексте их заимствования. Через резонанс в эмоциях, которые вызвал чужой сценарий. Во-вторых, с точки зрения завершенности или незавершенности протестного цикла. Он (по науке) начинается с осознания нарушения прав, дальше — идентификация ситуации нарушения. Затем начинаются «разговоры вслух», поиски причин. Выбирается репертуар протеста и начинаются отношения с властями — переговоры, подавления, посредничество и т.п.

Традиционный для новой Украи­ны сценарий начинается как бунт, с его эмоциональным поводом, сценарной бессмысленностью и угрозой быть беспощадным. Затем появляются посредники, объявляющие себя еще более беспощадными. И затем он превращается в феерический карнавал. Основная функция средневекового карнавала — регуляция социального напряжения. Так, раз в году разрешалось высмеивать и оплевывать даже Папу и монархов. Это визуально воплощалось в карнавальных фигурах, порядке процессии и сценарии самого действа. Сло­во «карнавал» означает в переводе с итальянского «прощай, мясо» (carne vale). Последнее развлечение перед началом поста.

Карнавальные приемы часто сопровождают протест в авторитарном обществе. Польская «Помаранчева альтернатива» во времена Ярузельс­кого выводила на улицы в канун годовщины российской большевистской революции тысячи одетых в красное людей, скандирующих «да здравствует революция». В результате начальник полиции кричал в мегафон: «Вяжите всех красных!».

А вот украинское поджаривание яичницы на Вечном огне при благих намерениях продемонстрировать нецелевое использование природного газа и невнимание власти к проблемам ветеранов — сценарная неудача и творческая халтура. Во-первых, десятилетиями по ночам бомжи использовали по всему «совку» эти шаровые источники тепла в тех же целях, и милиция в целом закрывала на это глаза, если не мусорили и не безобразничали. Во-вторых, яичница — это как пельмени, простейшая массовая еда. Бросание яиц в политика — перформанс. А в сковородку? Социальный резонанс от такого действа — массовое пожимание плечами.

Если уж вы рискуете пойти «по статье», то мессидж должен быть безукоризненный, понимаемый и одобренный обществом. Даже в версии решения суда. Ведь самоубийственность, бунтовщицкая или карнавальная, всегда остается личным поступком. Люди хотят продолжать свой род и защищать свой вид, и любые помехи в этом рано или поздно вызывают социальные протесты без всяких стимулирующих технологий.

Хотя есть демографические сомнения по поводу того, что украинцы хотят продолжать свой род. А с нравственно-эстетической точки зрения многих к этому виду вообще причислять не хочется. И это пока главная эмоциональная составляющая протестов.

Но в итоге может оказаться, что эстетическая, карнавальная сторона украинских протестов, более эффективна, чем их по-европейски рациональное планирование. Как и любая постсоветская, украинская власть наделяет себя чертами византийской святости и преемственности. Если информационное пространство в принципе становится абсурдным и превращается в непрерывный карнавал, где по-нанайски борются «хохлосрач» и «антимоскалізм», то в конкуренции этих хеппенингов побеждает третья сила, которая сейчас молчит. Это «поколение next», сочувствующее ошибкам отцов и дедов, но не желающее их повторять. Отказавшись от хронического выбора между игрушечным бунтом и настоящим карнавалом, они могут просто предпочесть месть…

 
Олег Покальчук «Зеркало недели. Украина» №23