Бывший главный редактор кремлевского канала «Контр ТВ» рассказывает о причинах, по которым он совершил coming out и покинул канал
+-
- Фото: Арсений Несходимов
Ксения Соколова: Антон, две недели назад в эфире телеканала «Контр ТВ» ты совершил то, что называется coming out, то есть публично признался в том, что ты гей...
Антон Красовский: Я, увы, сказал не просто «я гей». Я сказал: «Я гей, и при этом я такой же человек, как вы, мои дорогие зрители, как президент Путин, как премьер Медведев, как депутаты Государственной думы». Слово «человек», в русском языке малозначимое, никто не заметил. Зато все напряглись на то, что я «такой же».
Соколова: Я прочла несколько интерпретаций твоих слов, но не нашла выпуск той программы в интернете.
Красовский: Правильно. Его отовсюду «снесли». Так что мои слова превратились в апокриф.
Соколова: Как называлась эта программа?
Красовский: Это был наш пятничный формат Angry Guyzzz под названием «Как в последний раз». Я придумал это название, хотя точно знал, что уже точно в последний раз, а не «как».
Соколова: Это ток-шоу?
Красовский: Не совсем. У нас, вернее, уже у них на «Контр ТВ» есть такой развлекательный формат для вечера пятницы. Приглашаются разные фрики, которые кривляются и веселят аудиторию. В ту пятницу было травести-шоу. Самые смешные трансухи Москвы.
Соколова: В какой момент ты решил высказаться?
Красовский: Это произошло, когда я завершал программу. Я сказал: «Я гей, и я такой же человек, как вы, как наш президент, премьер…» и прочее. В конце добавил, что, возможно, мне придется в понедельник идти за трудовой книжкой, но я все равно должен был это сказать. И действительно, в понедельник мне предложили эту трудовую книжку забрать.
Соколова: Это было спонтанное высказывание под влиянием момента или ты подготовился заранее, сформулировав эффектную фразу?
Красовский: Я не могу сказать, что я как-то серьезно готовился. Но когда я входил в эфир, то есть за два часа до свершившегося события, я уже понимал, что это сделаю. Для смелости я еще выпил грамм триста вискаря. Я понял это, когда вел программу «Обойма», где обсуждался закон против пропаганды гомосексуализма, который собирается принять Государственная дума. Мне было очень неудобно эту программу вести.
Соколова: Почему?
Красовский: Потому что я сам себе казался лицемером. А лицемерие — это то, что я ненавижу больше всего. Смысл всей истории, которую мы сейчас обсуждаем, в том, что я всю жизнь борюсь с самим собой. И этот мой, как ты говоришь, coming out — очередная битва с самим собой, со своим собственным лицемерием, со своей собственной ложью и со своей собственной трусостью.
Соколова: Как называлась эта программа?
Красовский: Это был наш пятничный формат Angry Guyzzz под названием «Как в последний раз». Я придумал это название, хотя точно знал, что уже точно в последний раз, а не «как».
Соколова: Это ток-шоу?
Красовский: Не совсем. У нас, вернее, уже у них на «Контр ТВ» есть такой развлекательный формат для вечера пятницы. Приглашаются разные фрики, которые кривляются и веселят аудиторию. В ту пятницу было травести-шоу. Самые смешные трансухи Москвы.
Соколова: В какой момент ты решил высказаться?
Красовский: Это произошло, когда я завершал программу. Я сказал: «Я гей, и я такой же человек, как вы, как наш президент, премьер…» и прочее. В конце добавил, что, возможно, мне придется в понедельник идти за трудовой книжкой, но я все равно должен был это сказать. И действительно, в понедельник мне предложили эту трудовую книжку забрать.
Соколова: Это было спонтанное высказывание под влиянием момента или ты подготовился заранее, сформулировав эффектную фразу?
Красовский: Я не могу сказать, что я как-то серьезно готовился. Но когда я входил в эфир, то есть за два часа до свершившегося события, я уже понимал, что это сделаю. Для смелости я еще выпил грамм триста вискаря. Я понял это, когда вел программу «Обойма», где обсуждался закон против пропаганды гомосексуализма, который собирается принять Государственная дума. Мне было очень неудобно эту программу вести.
Соколова: Почему?
Красовский: Потому что я сам себе казался лицемером. А лицемерие — это то, что я ненавижу больше всего. Смысл всей истории, которую мы сейчас обсуждаем, в том, что я всю жизнь борюсь с самим собой. И этот мой, как ты говоришь, coming out — очередная битва с самим собой, со своим собственным лицемерием, со своей собственной ложью и со своей собственной трусостью.
- Фото: Арсений Несходимов
Соколова: Как развивались события после окончания передачи Angry Guyzzz?
Красовский: События развивались очень стремительно. Под аплодисменты зрителей и сотрудников я вошел в гримерку, где потом еще минут 20 рыдал от общего ох...ения.
Соколова: А что делал руководитель канала Сергей Минаев, который пригласил тебя работать на «Контр ТВ»?
Красовский: Ну, пригласил он меня работать на абстрактный канал, название придумал я. В тот день у Сергея Минаева был день рождения. Так что весь этот паноптикум оказался ему неплохим подарочком. Сергей Минаев сидел в городе Париже, и когда все произошло, созвонился, видимо, с начальством из Кремля. Начальство сказало: ну, а что ты хочешь, Сергей?! Мы же тебя предупреждали, что творческие люди — они такие. Положиться на них невозможно. Подразумевая, видимо, что Сергей Минаев — не творческий человек, писатель, а эффективный менеджер.
Соколова: С такой точкой зрения трудно не согласиться. Что бы ни продавал Сергей Минаев, он продавал успешно.
Красовский: Он хороший человек. Это один из немногих по-настоящему хороших людей, которых я встречал за почти 40 лет своей жизни.
Соколова: У меня нет никаких причин в этом сомневаться. Что было дальше?
Красовский: Дальше мне моментально заблокировали все мои корпоративные аккаунты, почту. Буквально сразу же, той ночью. И удалили не только мою физиономию с сайта, но и все программы, как будто меня и не было. Моментально! Я на следующий день написал Минаеву, что абсолютно поражен. Потому что, когда я их просил баннер повесить на сайт, проходило полдня, а тут такая оперативность. Сразу видно: могут, когда хотят! Сейчас вернули все вроде, но уже не очень понятно зачем.
Соколова: Сергей Минаев позвонил тебе?
Красовский: Нет, он мне не звонил. Мне вообще никто не звонил. Это был роман в одной эсэмэске, исходящей от генерального директора компании Сергея Комарова. Конечно, это была эсэмэска не от Комарова, а от Минаева. Смысл заключался в том, что я могу приходить в понедельник собирать вещи. Потом уже, в воскресенье, когда мы все успокоились, протрезвели и поняли, что работать кому-то надо, то начали придумывать, как бы устроить так, будто ничего не произошло, и сохранить статус-кво. Но я уже не хотел ничего сохранять. Мне был предложен некий вариант, на который я просто не мог пойти.
Соколова: Почему?
Красовский: Потому что смысл моего поступка заключался вовсе не в том, чтобы выйти и драматически сообщить: «Друзья мои, я гомик». Дело в том, что в последние несколько месяцев я стал чувствовать, словно вокруг меня сгущается пространство, и среди этой густоты я ощущал себя как ежик в тумане, потому что это была черная, непросветная, абсолютно гнетущая взвесь, которая совершенно непонятно когда развеется. И было бы очень странно и подловато получать деньги от людей, которые эту атмосферу создали. Парадокс в том, что я понимаю их логику, но она мне совершенно не близка. А тихо получать их бабки, ругая на кухне Путина или Володина, я считаю гадким. Мерзко брать чьи-то деньги, а потом за его же деньги его и обсирать.
Красовский: События развивались очень стремительно. Под аплодисменты зрителей и сотрудников я вошел в гримерку, где потом еще минут 20 рыдал от общего ох...ения.
Соколова: А что делал руководитель канала Сергей Минаев, который пригласил тебя работать на «Контр ТВ»?
Красовский: Ну, пригласил он меня работать на абстрактный канал, название придумал я. В тот день у Сергея Минаева был день рождения. Так что весь этот паноптикум оказался ему неплохим подарочком. Сергей Минаев сидел в городе Париже, и когда все произошло, созвонился, видимо, с начальством из Кремля. Начальство сказало: ну, а что ты хочешь, Сергей?! Мы же тебя предупреждали, что творческие люди — они такие. Положиться на них невозможно. Подразумевая, видимо, что Сергей Минаев — не творческий человек, писатель, а эффективный менеджер.
Соколова: С такой точкой зрения трудно не согласиться. Что бы ни продавал Сергей Минаев, он продавал успешно.
Красовский: Он хороший человек. Это один из немногих по-настоящему хороших людей, которых я встречал за почти 40 лет своей жизни.
Соколова: У меня нет никаких причин в этом сомневаться. Что было дальше?
Красовский: Дальше мне моментально заблокировали все мои корпоративные аккаунты, почту. Буквально сразу же, той ночью. И удалили не только мою физиономию с сайта, но и все программы, как будто меня и не было. Моментально! Я на следующий день написал Минаеву, что абсолютно поражен. Потому что, когда я их просил баннер повесить на сайт, проходило полдня, а тут такая оперативность. Сразу видно: могут, когда хотят! Сейчас вернули все вроде, но уже не очень понятно зачем.
Соколова: Сергей Минаев позвонил тебе?
Красовский: Нет, он мне не звонил. Мне вообще никто не звонил. Это был роман в одной эсэмэске, исходящей от генерального директора компании Сергея Комарова. Конечно, это была эсэмэска не от Комарова, а от Минаева. Смысл заключался в том, что я могу приходить в понедельник собирать вещи. Потом уже, в воскресенье, когда мы все успокоились, протрезвели и поняли, что работать кому-то надо, то начали придумывать, как бы устроить так, будто ничего не произошло, и сохранить статус-кво. Но я уже не хотел ничего сохранять. Мне был предложен некий вариант, на который я просто не мог пойти.
Соколова: Почему?
Красовский: Потому что смысл моего поступка заключался вовсе не в том, чтобы выйти и драматически сообщить: «Друзья мои, я гомик». Дело в том, что в последние несколько месяцев я стал чувствовать, словно вокруг меня сгущается пространство, и среди этой густоты я ощущал себя как ежик в тумане, потому что это была черная, непросветная, абсолютно гнетущая взвесь, которая совершенно непонятно когда развеется. И было бы очень странно и подловато получать деньги от людей, которые эту атмосферу создали. Парадокс в том, что я понимаю их логику, но она мне совершенно не близка. А тихо получать их бабки, ругая на кухне Путина или Володина, я считаю гадким. Мерзко брать чьи-то деньги, а потом за его же деньги его и обсирать.
- Фото: Арсений Несходимов
Соколова: «Густота пространства», которую ты описываешь, довольно точно передает атмосферу в ток-шоу «Обойма», посвященном закону о гей-пропаганде, которое ты вел.
Красовский: Наверное, посмотрев это шоу, ты удивилась, обнаружив, как много вокруг милых и красивых людей, о существовании которых на свете ты даже не подозревала?
Соколова: Нет, я не питаю больших иллюзий по поводу качества человеческого материала в принципе. Но, смотря эту передачу, я глубоко и искренне сочувствовала тебе. Мне казалось, что ты стоишь посреди шевелящейся массы бесов. Мне казалось, что, сидя перед экраном, я чувствую смрад.
Красовский: Да, похоже. И это всегда так! Какую бы передачу я ни вел, я всегда ощущал себя в центре столба лицемерного дыма. И смысл даже не в передачах, а в том, что, вступая в должность, допустим, главного редактора очередного государственного канала, а на этот раз, кстати, не просто государственного, а именно кремлевского, я пытаюсь сыграть в одну и ту же игру.
Соколова: Что ты имеешь в виду?
Красовский: Меня, наверное, поймет Ксения Собчак. И, может, Леонид Парфенов. И многие другие. Это борьба между собственным конформизмом, любовью к вкусненькому шабли и какой-то такой правдой, которая вдруг врывается, и никуда от нее не деться. Наступает момент, когда тебе все становится кристально ясно, и ты думаешь с тоской: «Господи, шабли такое вкусненькое-вкусненькое», — а потом все равно выходишь и говоришь то, что говоришь. Помнишь, как Леонид Геннадьевич произносил речь на премии Владислава Листьева? Видно было, насколько Парфенову не хотелось этого делать, не хотелось подводить Эрнста, прекрасно к нему относящегося. Но он должен был сказать, и это оказалось сильнее. Кстати, когда Минаев из Парижа вернулся, он сказал: «Ну вот, и у меня появился свой Парфенов». И это чистая правда, потому что я понимал, что затягиваю в водоворот собственной борьбы Серегу, других людей, людей из Администрации, причем людей мне близких и дорогих, что, может быть, подвожу их, но поделать я с этим ничего не мог. Мне ужасно неловко перед ними.
Соколова: Но, зная себя и особенности своей натуры, зачем ты вообще пошел работать на этот канал? Очевидно же, что он был создан с целью пропаганды.
Красовский: Когда я нанимался на этот канал, я, конечно, понимал, что это кремлевский проект. Хотя они это отрицали, но уже через неделю стало понятно, что именно кремлевский. И я, конечно же, шаг за шагом себя оправдывал. Я говорил себе примерно так: ну и хорошо, что кремлевский, и слава Богу, есть ресурс, деньги, мы будем бороться с дураками и мудаками везде. Потом я стал понимать, что начал превращаться в кремлевского пропагандиста, сам того не желая. Причем тут самое важное слово не «кремлевский», а «пропагандист». Я никогда не хотел ничего пропагандировать. Я не принадлежу ни к одной из сторон конфликта между Кремлем и интеллигенцией. Я действительно считаю, что и Путин, и Навальный — это звенья одной гребаной цепи, причем Путин Навальному куда нужней.
Соколова: Мне кажется, смысл игры с самим собой, которую ты описываешь, состоит в том, чтобы попытаться преуспеть в жизни, оставаясь приличным человеком. Что, в общем, в цивилизованных условиях абсолютно нормально и естественно. Скажи, по-твоему, может ли журналист в современной России стать успешным, богатым или по крайней мере хорошо обеспеченным, не совершая поступков, за которые порядочному человеку неловко?
Красовский: Наверное, посмотрев это шоу, ты удивилась, обнаружив, как много вокруг милых и красивых людей, о существовании которых на свете ты даже не подозревала?
Соколова: Нет, я не питаю больших иллюзий по поводу качества человеческого материала в принципе. Но, смотря эту передачу, я глубоко и искренне сочувствовала тебе. Мне казалось, что ты стоишь посреди шевелящейся массы бесов. Мне казалось, что, сидя перед экраном, я чувствую смрад.
Красовский: Да, похоже. И это всегда так! Какую бы передачу я ни вел, я всегда ощущал себя в центре столба лицемерного дыма. И смысл даже не в передачах, а в том, что, вступая в должность, допустим, главного редактора очередного государственного канала, а на этот раз, кстати, не просто государственного, а именно кремлевского, я пытаюсь сыграть в одну и ту же игру.
Соколова: Что ты имеешь в виду?
Красовский: Меня, наверное, поймет Ксения Собчак. И, может, Леонид Парфенов. И многие другие. Это борьба между собственным конформизмом, любовью к вкусненькому шабли и какой-то такой правдой, которая вдруг врывается, и никуда от нее не деться. Наступает момент, когда тебе все становится кристально ясно, и ты думаешь с тоской: «Господи, шабли такое вкусненькое-вкусненькое», — а потом все равно выходишь и говоришь то, что говоришь. Помнишь, как Леонид Геннадьевич произносил речь на премии Владислава Листьева? Видно было, насколько Парфенову не хотелось этого делать, не хотелось подводить Эрнста, прекрасно к нему относящегося. Но он должен был сказать, и это оказалось сильнее. Кстати, когда Минаев из Парижа вернулся, он сказал: «Ну вот, и у меня появился свой Парфенов». И это чистая правда, потому что я понимал, что затягиваю в водоворот собственной борьбы Серегу, других людей, людей из Администрации, причем людей мне близких и дорогих, что, может быть, подвожу их, но поделать я с этим ничего не мог. Мне ужасно неловко перед ними.
Соколова: Но, зная себя и особенности своей натуры, зачем ты вообще пошел работать на этот канал? Очевидно же, что он был создан с целью пропаганды.
Красовский: Когда я нанимался на этот канал, я, конечно, понимал, что это кремлевский проект. Хотя они это отрицали, но уже через неделю стало понятно, что именно кремлевский. И я, конечно же, шаг за шагом себя оправдывал. Я говорил себе примерно так: ну и хорошо, что кремлевский, и слава Богу, есть ресурс, деньги, мы будем бороться с дураками и мудаками везде. Потом я стал понимать, что начал превращаться в кремлевского пропагандиста, сам того не желая. Причем тут самое важное слово не «кремлевский», а «пропагандист». Я никогда не хотел ничего пропагандировать. Я не принадлежу ни к одной из сторон конфликта между Кремлем и интеллигенцией. Я действительно считаю, что и Путин, и Навальный — это звенья одной гребаной цепи, причем Путин Навальному куда нужней.
Соколова: Мне кажется, смысл игры с самим собой, которую ты описываешь, состоит в том, чтобы попытаться преуспеть в жизни, оставаясь приличным человеком. Что, в общем, в цивилизованных условиях абсолютно нормально и естественно. Скажи, по-твоему, может ли журналист в современной России стать успешным, богатым или по крайней мере хорошо обеспеченным, не совершая поступков, за которые порядочному человеку неловко?
Красовский: Я считаю — нет. Потому что суть профессии журналиста заключается в том, чтобы говорить людям правду. А тут ты либо говоришь правду, либо зарабатываешь. Либо ты не журналист, а информатор. Продавец информационно-развлекательного контента.
Соколова: А где проходит граница?
Красовский: Граница — это зарплата более 10 000 у.е. После того как ты начинаешь получать в месяц больше указанной суммы, ты уже не журналист, ты менеджер. Ты имеешь дело с хозяином, чьи пожелания тебе придется либо выполнить, либо уйти.
Соколова: А где проходит граница?
Красовский: Граница — это зарплата более 10 000 у.е. После того как ты начинаешь получать в месяц больше указанной суммы, ты уже не журналист, ты менеджер. Ты имеешь дело с хозяином, чьи пожелания тебе придется либо выполнить, либо уйти.
- Фото: Арсений Несходимов
Соколова: А как ты думаешь, почему вообще возникла вся эта антигомосексуальная истерия? Зачем Дума принимает этот закон?
Красовский: Проблема любой засидевшейся и не собирающейся освобождать место властной системы, не диктаторской, не кровавой, а просто номенклатуры, будь то брежневская номенклатура, номенклатура Пиночета, Франко, Путина или Александра Второго, заключается в том, что в последние годы своего существования, когда власть уже не может опираться на высшие слои общества, она начинает опираться на самые низы. Низов больше, и будучи властью, ты оправдываешь свое существование тем, что за тебя — большинство. Это на самом деле не так, но если твое лицо показывать каждый день в эфире Первого канала, а никаких других лиц не показывать, конечно, большинство будет за тебя, здесь тоже не надо лицемерить. Я кстати, в этой связи готов держать пари, что, получив в руки три главные телевизионные кнопки, я за месяц превращу гомофобскую страну Россию в «гей-френдли» передовое цивилизованное государство. Буду им с утра до вечера показывать детей Рикки Мартина, мэра Лондона и Петра Ильича Чайковского.
Соколова: Видимо, понимая опасность твоего нечеловеческого обаяния, Госдума спешно принимает закон против гей-пропаганды.
Красовский: Это я к тому, как действует на умы телевидение. Так вот, власть начинает опираться на самые низы, а эти низы затягивают. И если когда-то ты, будучи правителем, управлял этими низами, то в конечном итоге низы начинают управлять тобой. Причем это не просто низы. Это люмпенизированные подростки. Такое ощущение, что все происходящее делается сейчас для них. Кажется, что в «Республике ШКИД», в «Педагогической поэме», в «Пацанах» побеждает не Макаренко, не Приемыхов, а 14-летний жлоб. Он превращает Макаренко и Приемыхова в шпану. И мы все попадаем в жернова их запросов, а они хотят и требуют самого гнусного. Они всегда, на протяжении всей истории человечества требовали самого жестокого. Хлеба и зрелищ они требовали, и чем больше погибнет гладиаторов, тем веселее. Нынешняя власть, как мне кажется, сама того не понимая, занимается удовлетворением их потребностей. Они сейчас требуют бить пидоров, потом они будут требовать повесить Навального, канонизации Сталина, восстановления смертной казни, потом придут в Кремль и у каждого там спросят: «Ну, кто тут временный?» Сейчас каждую неделю принимается какой-нибудь закон, который развлекает плебс. Помнишь, в нашем детстве были любера и Казань? Вот сейчас они правят балом. И я удивлен, что Путин не замечает, как потерял роль того вот героического Приемыхова.
Соколова: Развлекает — очень точное слово. Последнее время это шапито стало по-настоящему смешным.
Красовский: Мне не кажется, что оно смешное, мне кажется даже, что оно очень грустное. Хотя если ты к этому не имеешь отношения, если ты в этом не живешь, то тогда, конечно, смешно. А когда вдруг понимаешь, что речь идет о тебе самом и что завтра этим самым гладиатором будешь ты, то, конечно, становится не по себе. Вот и все.
Соколова: Как ты видишь свое будущее?
Красовский: Никак. Я не вижу никак своего будущего. Я сейчас живу в состоянии — дожить бы до весны. Я не понимаю, что мне делать. Как я уже говорил, я не хочу выступать ни на одной из сторон конфликта, ни на одной из противоборствующих сторон системы. Потому что я искренне считаю, что условные Алексей Навальный или Сергей Пархоменко — это умильная вельветовая бутоньерка на похоронном смокинге этой системы. То есть Сергей Пархоменко и Алексей Навальный этой системе нужны так же, как система им, они ее часть, и вся эта система, этот тронувшийся вагончик летит на бешеной скорости непонятно куда.
Красовский: Проблема любой засидевшейся и не собирающейся освобождать место властной системы, не диктаторской, не кровавой, а просто номенклатуры, будь то брежневская номенклатура, номенклатура Пиночета, Франко, Путина или Александра Второго, заключается в том, что в последние годы своего существования, когда власть уже не может опираться на высшие слои общества, она начинает опираться на самые низы. Низов больше, и будучи властью, ты оправдываешь свое существование тем, что за тебя — большинство. Это на самом деле не так, но если твое лицо показывать каждый день в эфире Первого канала, а никаких других лиц не показывать, конечно, большинство будет за тебя, здесь тоже не надо лицемерить. Я кстати, в этой связи готов держать пари, что, получив в руки три главные телевизионные кнопки, я за месяц превращу гомофобскую страну Россию в «гей-френдли» передовое цивилизованное государство. Буду им с утра до вечера показывать детей Рикки Мартина, мэра Лондона и Петра Ильича Чайковского.
Соколова: Видимо, понимая опасность твоего нечеловеческого обаяния, Госдума спешно принимает закон против гей-пропаганды.
Красовский: Это я к тому, как действует на умы телевидение. Так вот, власть начинает опираться на самые низы, а эти низы затягивают. И если когда-то ты, будучи правителем, управлял этими низами, то в конечном итоге низы начинают управлять тобой. Причем это не просто низы. Это люмпенизированные подростки. Такое ощущение, что все происходящее делается сейчас для них. Кажется, что в «Республике ШКИД», в «Педагогической поэме», в «Пацанах» побеждает не Макаренко, не Приемыхов, а 14-летний жлоб. Он превращает Макаренко и Приемыхова в шпану. И мы все попадаем в жернова их запросов, а они хотят и требуют самого гнусного. Они всегда, на протяжении всей истории человечества требовали самого жестокого. Хлеба и зрелищ они требовали, и чем больше погибнет гладиаторов, тем веселее. Нынешняя власть, как мне кажется, сама того не понимая, занимается удовлетворением их потребностей. Они сейчас требуют бить пидоров, потом они будут требовать повесить Навального, канонизации Сталина, восстановления смертной казни, потом придут в Кремль и у каждого там спросят: «Ну, кто тут временный?» Сейчас каждую неделю принимается какой-нибудь закон, который развлекает плебс. Помнишь, в нашем детстве были любера и Казань? Вот сейчас они правят балом. И я удивлен, что Путин не замечает, как потерял роль того вот героического Приемыхова.
Соколова: Развлекает — очень точное слово. Последнее время это шапито стало по-настоящему смешным.
Красовский: Мне не кажется, что оно смешное, мне кажется даже, что оно очень грустное. Хотя если ты к этому не имеешь отношения, если ты в этом не живешь, то тогда, конечно, смешно. А когда вдруг понимаешь, что речь идет о тебе самом и что завтра этим самым гладиатором будешь ты, то, конечно, становится не по себе. Вот и все.
Соколова: Как ты видишь свое будущее?
Красовский: Никак. Я не вижу никак своего будущего. Я сейчас живу в состоянии — дожить бы до весны. Я не понимаю, что мне делать. Как я уже говорил, я не хочу выступать ни на одной из сторон конфликта, ни на одной из противоборствующих сторон системы. Потому что я искренне считаю, что условные Алексей Навальный или Сергей Пархоменко — это умильная вельветовая бутоньерка на похоронном смокинге этой системы. То есть Сергей Пархоменко и Алексей Навальный этой системе нужны так же, как система им, они ее часть, и вся эта система, этот тронувшийся вагончик летит на бешеной скорости непонятно куда.
- Фото: Арсений Несходимов
Соколова: Я читала комментарий Сергея Пархоменко по поводу твоего ухода с «Контр ТВ». Меня удивила поразительная уверенность автора в том, что ты и все прочие обязаны разделять его ценности и бороться за то, за что хочет бороться он. Почему вдруг?
Красовский: Я не хочу бороться с режимом. Я просто хочу, чтобы режим не боролся со мной. То, что я сказал в той программе, и то, что говорю сейчас, обращено на самом деле не к режиму. Путин — человек, которого я уважаю. Пархоменко — не особо.
Соколова: А к кому?
Красовский: К стране вообще. Потому что гомофобия режима — это порождение гомофобии, которой пронизано все наше общество от и до.
Соколова: А кстати, режим на тебя обиделся?
Красовский: Конечно да. Но не на то, что я признался в том, что являюсь геем. На это режим как бы сказал «ну и ха-ха-ха». Режим обиделся на то, что я сказал, что я такой же, как президент и премьер, что я такой же человек.
Соколова: То есть они решили, что ты записал Путина с Медведевым в пидарасы.
Красовский: Абсолютно! В этой интерпретации моих слов, кстати, состоит сама суть сложившейся в нашем обществе мужской понятийно-криминальной системы. Ты читала про учителя по имени Илья Колмановский, который был вроде бы уволен из Второй гимназии за то, что вышел на митинг против закона о гей-пропаганде?
Соколова: Да, я читала о нем.
Красовский: Я не хочу бороться с режимом. Я просто хочу, чтобы режим не боролся со мной. То, что я сказал в той программе, и то, что говорю сейчас, обращено на самом деле не к режиму. Путин — человек, которого я уважаю. Пархоменко — не особо.
Соколова: А к кому?
Красовский: К стране вообще. Потому что гомофобия режима — это порождение гомофобии, которой пронизано все наше общество от и до.
Соколова: А кстати, режим на тебя обиделся?
Красовский: Конечно да. Но не на то, что я признался в том, что являюсь геем. На это режим как бы сказал «ну и ха-ха-ха». Режим обиделся на то, что я сказал, что я такой же, как президент и премьер, что я такой же человек.
Соколова: То есть они решили, что ты записал Путина с Медведевым в пидарасы.
Красовский: Абсолютно! В этой интерпретации моих слов, кстати, состоит сама суть сложившейся в нашем обществе мужской понятийно-криминальной системы. Ты читала про учителя по имени Илья Колмановский, который был вроде бы уволен из Второй гимназии за то, что вышел на митинг против закона о гей-пропаганде?
Соколова: Да, я читала о нем.
Красовский: В связи с его увольнением у него взял интервью «Коммерсант». Первое, что сделал Илья, — это заверил интервьюера и общественность, что он не гей. Он подчеркнул это в первой фразе интервью. То есть человек вышел защищать геев, потому что защищать геев круто в среде его друзей, но на самом деле ему очень стыдно, что его могут ошибочно принять за члена этого второсортного сообщества.
Соколова: Возможно, ты несправедлив к этому учителю. Может быть, он хотел просто уточнить.
Соколова: Возможно, ты несправедлив к этому учителю. Может быть, он хотел просто уточнить.
- Фото: Арсений Несходимов
Красовский: Что уточнить?! Нет, он сказал то, что сказал. И знаешь, что это значит? Что ему было бы просто стыдно быть геем, ему было бы страшно быть геем, ему было бы неловко быть геем! Поверь, я хорошо знаю, как в нашей стране стыдно, неловко и страшно быть геем. Мне 38 лет, и мне до сих пор стыдно, неловко и страшно. Мне, например, страшно говорить все, что я сейчас говорю. Мне по-прежнему неловко перед моими родителями, мне стыдно приезжать со своим бойфрендом к себе домой. Потому что, условно говоря, с любой девушкой, с которой я приезжал, моя мама могла обниматься и целоваться, а к Никите она даже не прикасается! Потому что мои родители такие же, как все люди здесь, абсолютно такие же! И я сделал то, что сделал, не для того, чтоб мне самому было не стыдно. Мне уже будет стыдно до конца. Может, кто-то помоложе скажет после этого: да пошли вы все в жопу. Я ведь и вправду такой же, как и вы.
Соколова: Как твои родители узнали о том, что ты гей?
Красовский: Я об этом сказал, когда мне исполнилось 30. Как видишь, я люблю делать людям такие «подарки» на день рождения. Я сказал родителям об этом в день своего 30-летия. То есть я дожил до 30 лет, прежде чем я об этом сказал!
Соколова: И что сказали родители?
Красовский: Мама очень сильно переживала дня два. Папа сделал вид, что ничего не заметил, но, видимо, переживает до сих пор.
Соколова: А какими словами ты сказал это?
Красовский: Я сказал вот буквально, как пел Валентин Стрыкало: «Мама, я гей». Какие тут могут быть еще слова?
Соколова: Когда ты понял, что ты гей?
Красовский: В отличие от большого количества молодых людей, я никогда не был очень сильно зациклен на сексуальной саморефлексии. Я жил в Советском Союзе, где не было пропаганды гомосексуализма. Я понял, что гей, когда мне было 20. Это было абсолютно взрослое, осознанное решение, и оно никаким образом не было связано с той социальной ситуацией, в которой я тогда находился. Она была, кстати, очень гей-френдли.
Соколова: Твои знакомые и друзья знали о том, что ты гей?
Красовский: Я крестный твоего ребенка, ты знала об этом?
Соколова: Конечно.
Красовский: А что тогда спрашиваешь? Конечно, все знали. Все 37 лет, вплоть до последнего времени, я прожил в исключительно комфортном для меня окружении, где моя ориентация воспринималась абсолютно естественно.
Соколова: Как твои родители узнали о том, что ты гей?
Красовский: Я об этом сказал, когда мне исполнилось 30. Как видишь, я люблю делать людям такие «подарки» на день рождения. Я сказал родителям об этом в день своего 30-летия. То есть я дожил до 30 лет, прежде чем я об этом сказал!
Соколова: И что сказали родители?
Красовский: Мама очень сильно переживала дня два. Папа сделал вид, что ничего не заметил, но, видимо, переживает до сих пор.
Соколова: А какими словами ты сказал это?
Красовский: Я сказал вот буквально, как пел Валентин Стрыкало: «Мама, я гей». Какие тут могут быть еще слова?
Соколова: Когда ты понял, что ты гей?
Красовский: В отличие от большого количества молодых людей, я никогда не был очень сильно зациклен на сексуальной саморефлексии. Я жил в Советском Союзе, где не было пропаганды гомосексуализма. Я понял, что гей, когда мне было 20. Это было абсолютно взрослое, осознанное решение, и оно никаким образом не было связано с той социальной ситуацией, в которой я тогда находился. Она была, кстати, очень гей-френдли.
Соколова: Твои знакомые и друзья знали о том, что ты гей?
Красовский: Я крестный твоего ребенка, ты знала об этом?
Соколова: Конечно.
Красовский: А что тогда спрашиваешь? Конечно, все знали. Все 37 лет, вплоть до последнего времени, я прожил в исключительно комфортном для меня окружении, где моя ориентация воспринималась абсолютно естественно.
- Фото: Арсений Несходимов
Соколова: Когда ты впервые почувствовал дискомфорт?
Красовский: Когда стал руководителем избирательного штаба Михаила Прохорова.
Соколова: В чем это выразилось?
Красовский: До того как я познакомился с Прохоровым, я всегда был окружен московским высшим обществом, абсолютно толерантным. Тем кругом «интеллигентных людей», к которому мы все принадлежим. У меня просто не было другого опыта общения. Когда я оказался у Михаила, я вдруг с удивлением начал замечать, что его обслуживающий персонал, он как-то ко мне не очень… Вот не очень.
Соколова: Персонал какого уровня ты имеешь в виду?
Красовский: Не секретарш. Я имею в виду мужчин, конечно. Это даже не обслуга в буквальном понимании, это сотрудники, обслуживающие Михаила Прохорова. В конечном итоге мне об этом прямо сказала одна наша активистка в городе Новосибирске. «Антон, про тебя говорят, что даже с тобой не здороваются». Мне тогда так стало стыдно.
Соколова: Стыдно чего? Стыдно, что ты такой? Перед Прохоровым стыдно? Что значит это «стыдно»?
Красовский: Ты сейчас пытаешься разговаривать как психолог. Вот чего было Илье Колмановскому стыдно, когда первое, что он сказал в интервью, — это «вы не подумайте, я натурал»?! Ему было стыдно показаться не таким, как большинство. Стыдно и страшно, потому что протест в России при Путине не предполагает жертву. Все обвиняют Путина в том, что он кровавый палач, при этом никто не может вспомнить ни крови, которой замазаны его руки, ни сами не готовы рисковать и жертвовать. Мы привыкли выходить на улицы с плакатиками, а потом получать лайки в фейсбуки и благодарности в «Жан-Жаке». Как только тебе указали на дверь, ты сразу говоришь: «Ой, да вы меня неправильно поняли». Но я не обвиняю Колмановского. Я очень ему сочувствую. Я ведь тоже без работы. Просто я-то знал, что так просто мне это не пройдет. Я, Илья, гей. И мне по-прежнему стыдно, что я гей, тем не менее я это говорю. Кто-то же должен был это сказать?
Соколова: По-моему, ты несправедлив. Большинству людей свойственно стремиться принадлежать к большинству в любом обществе. Особенно в первобытном, когда быть не в большинстве просто опасно.
Красовский: Именно что в первобытном! Здесь культ большинства! Демократия по-русски — это власть большинства. Все, что не связано с этим большинством, либо стыдливо замалчивается, либо столь же стыдливо преувеличивается. Вот, например, сколько ты знаешь синонимов к слову «вор»? Их почти нет! Есть унизительное «жулик». «Жулик» — это, значит, немного украл, значит, не крут. А если вор, то, значит, «красава», много унес, молодец. Зато я могу тебе назвать штук десять синонимов к слову «гей»: педик, гомик, жоподолб, что угодно… То есть п...здить, как министр Сердюков, — это почетно. А быть как Петр Ильич Чайковский — это унизительно.
Красовский: Когда стал руководителем избирательного штаба Михаила Прохорова.
Соколова: В чем это выразилось?
Красовский: До того как я познакомился с Прохоровым, я всегда был окружен московским высшим обществом, абсолютно толерантным. Тем кругом «интеллигентных людей», к которому мы все принадлежим. У меня просто не было другого опыта общения. Когда я оказался у Михаила, я вдруг с удивлением начал замечать, что его обслуживающий персонал, он как-то ко мне не очень… Вот не очень.
Соколова: Персонал какого уровня ты имеешь в виду?
Красовский: Не секретарш. Я имею в виду мужчин, конечно. Это даже не обслуга в буквальном понимании, это сотрудники, обслуживающие Михаила Прохорова. В конечном итоге мне об этом прямо сказала одна наша активистка в городе Новосибирске. «Антон, про тебя говорят, что даже с тобой не здороваются». Мне тогда так стало стыдно.
Соколова: Стыдно чего? Стыдно, что ты такой? Перед Прохоровым стыдно? Что значит это «стыдно»?
Красовский: Ты сейчас пытаешься разговаривать как психолог. Вот чего было Илье Колмановскому стыдно, когда первое, что он сказал в интервью, — это «вы не подумайте, я натурал»?! Ему было стыдно показаться не таким, как большинство. Стыдно и страшно, потому что протест в России при Путине не предполагает жертву. Все обвиняют Путина в том, что он кровавый палач, при этом никто не может вспомнить ни крови, которой замазаны его руки, ни сами не готовы рисковать и жертвовать. Мы привыкли выходить на улицы с плакатиками, а потом получать лайки в фейсбуки и благодарности в «Жан-Жаке». Как только тебе указали на дверь, ты сразу говоришь: «Ой, да вы меня неправильно поняли». Но я не обвиняю Колмановского. Я очень ему сочувствую. Я ведь тоже без работы. Просто я-то знал, что так просто мне это не пройдет. Я, Илья, гей. И мне по-прежнему стыдно, что я гей, тем не менее я это говорю. Кто-то же должен был это сказать?
Соколова: По-моему, ты несправедлив. Большинству людей свойственно стремиться принадлежать к большинству в любом обществе. Особенно в первобытном, когда быть не в большинстве просто опасно.
Красовский: Именно что в первобытном! Здесь культ большинства! Демократия по-русски — это власть большинства. Все, что не связано с этим большинством, либо стыдливо замалчивается, либо столь же стыдливо преувеличивается. Вот, например, сколько ты знаешь синонимов к слову «вор»? Их почти нет! Есть унизительное «жулик». «Жулик» — это, значит, немного украл, значит, не крут. А если вор, то, значит, «красава», много унес, молодец. Зато я могу тебе назвать штук десять синонимов к слову «гей»: педик, гомик, жоподолб, что угодно… То есть п...здить, как министр Сердюков, — это почетно. А быть как Петр Ильич Чайковский — это унизительно.
- Фото: Арсений Несходимов
Соколова: Боюсь, новости совсем плохие. Страна, где мы родились, — это первобытное общество, живущее по законам зоны.
Красовский: Зона — это первобытная система в ее апогее. Зона живет по первобытным законам, по понятиям. Не сильно отличаясь от зоны, наше общество, конечно, очень понятийное. Власть, бизнес — это все про понятия. Например, я сейчас работал на «Контр ТВ». «Контр ТВ» — это такой мир, в котором я раньше никогда не оказывался. Это мир таких мужиков-мужиков, мир условного Эдуарда Багирова.
Соколова: Но Эдуард Багиров тоже условность, фейк, оболочка. Мы прекрасно знаем, насколько она отличается от реальности.
Красовский: Конечно! Это мир условностей. Я раньше жил в мире других, комфортных для меня условностей. Я в нем родился, и мне было спокойно в нем жить. И вдруг я попал в новый для меня мир, и он поразил меня своей абсолютно неприкрытой брезгливостью ко всему слабому, всему «не такому». При этом следует отметить, что эти условные «мужики» — люди в значительной степени гораздо более отзывчивые, чем персонажи условной Болотной. Я утверждаю, видел это сам, что не было ни одного случая, когда бы, например, Сергей Минаев отказал в помощи тому, кто в ней нуждался, даже не просил, а просто нуждался! Он всегда помогал человеку — больному, бедному, убогому. Такая же ситуация с Михаилом Прохоровым — ты знаешь. То есть как только эти люди видят горе, соприкасаются с ним, они пытаются помочь всем, чем могут.
Соколова: Мне тоже ближе люди, живущие по понятиям, пусть и чуждым мне, чем торговцы, готовые продать родную маму, или интеллигенты, готовые убедить себя в чем угодно, в зависимости от того, откуда пахнет колбасой. То, что ты описываешь, желание помочь — нормальная мужская природа.
Красовский: Да! Это мужская природа. Это отлично. Но где-то в природе этих мужчин произошло замыкание. У них гипертрофированная боязнь выступить на стороне слабого, «не такого», и от того самому показаться слабаком. Потому что на зоне место слабого — у параши. И того, кто прикасается к нему, защищает его, «мужики» обязательно попытаются опустить.
Соколова: Да, так в тюрьме и происходит. На самом деле причина этого «замыкания» очень проста — это мужская неуверенность. Это я, как женщина, очень хорошо знаю. Кстати, в качестве следующего coming out могу рассказать, как неприятно быть в России женщиной.
Красовский: Геем — неприятнее.
Красовский: Зона — это первобытная система в ее апогее. Зона живет по первобытным законам, по понятиям. Не сильно отличаясь от зоны, наше общество, конечно, очень понятийное. Власть, бизнес — это все про понятия. Например, я сейчас работал на «Контр ТВ». «Контр ТВ» — это такой мир, в котором я раньше никогда не оказывался. Это мир таких мужиков-мужиков, мир условного Эдуарда Багирова.
Соколова: Но Эдуард Багиров тоже условность, фейк, оболочка. Мы прекрасно знаем, насколько она отличается от реальности.
Красовский: Конечно! Это мир условностей. Я раньше жил в мире других, комфортных для меня условностей. Я в нем родился, и мне было спокойно в нем жить. И вдруг я попал в новый для меня мир, и он поразил меня своей абсолютно неприкрытой брезгливостью ко всему слабому, всему «не такому». При этом следует отметить, что эти условные «мужики» — люди в значительной степени гораздо более отзывчивые, чем персонажи условной Болотной. Я утверждаю, видел это сам, что не было ни одного случая, когда бы, например, Сергей Минаев отказал в помощи тому, кто в ней нуждался, даже не просил, а просто нуждался! Он всегда помогал человеку — больному, бедному, убогому. Такая же ситуация с Михаилом Прохоровым — ты знаешь. То есть как только эти люди видят горе, соприкасаются с ним, они пытаются помочь всем, чем могут.
Соколова: Мне тоже ближе люди, живущие по понятиям, пусть и чуждым мне, чем торговцы, готовые продать родную маму, или интеллигенты, готовые убедить себя в чем угодно, в зависимости от того, откуда пахнет колбасой. То, что ты описываешь, желание помочь — нормальная мужская природа.
Красовский: Да! Это мужская природа. Это отлично. Но где-то в природе этих мужчин произошло замыкание. У них гипертрофированная боязнь выступить на стороне слабого, «не такого», и от того самому показаться слабаком. Потому что на зоне место слабого — у параши. И того, кто прикасается к нему, защищает его, «мужики» обязательно попытаются опустить.
Соколова: Да, так в тюрьме и происходит. На самом деле причина этого «замыкания» очень проста — это мужская неуверенность. Это я, как женщина, очень хорошо знаю. Кстати, в качестве следующего coming out могу рассказать, как неприятно быть в России женщиной.
Красовский: Геем — неприятнее.
- Фото: Арсений Несходимов
Соколова: Согласна. Все познается в сравнении. Как бы то ни было, вся эта показная квазимужественность — от глубинного ощущения собственной мужской несостоятельности. Кстати, смешно, но на фоне бессмысленного потрясания гениталиями твое признание в том, что ты гей, — совершенно мужской поступок. И, зная не понаслышке наших «понятийных» друзей из высшей власти, могу предположить, что они за твою наглую выходку поставили тебе зачет. Рассуждая в их терминах, ты отказался сидеть у параши. И теперь сидишь на шконке как король на именинах.
Красовский: Можно и так сказать.
Соколова: Они такое чудо редко видят, так как у параши за бабки и привилегии большинство «мужиков» сидит, не жужжит и вообще готово языком углы вылизывать. Но я хочу тебя вот о чем спросить. Зачем было идти на такие жертвы? Будучи принятым в их мире, занимая там достаточно высокое положение, почему ты не мог просто избегать щекотливой темы? Например, не вести передачу про закон о гей-пропаганде?
Красовский: Ты рассуждаешь как один бывший кремлевский начальник, который мне позвонил и сказал: «Ну че разошелся?! Ты ценен мозгами, а большинство тех, о ком ты говоришь, ценят х...й, жопы или бабки. Че бисер метать?» Так вот, я делаю это не для людей, которым просто хочется е...аться в жопу, я это делаю для людей, которые, может быть, сейчас сидят и думают, что нет выхода и надо пойти и повеситься. Я совершенно не собираюсь быть русским Харви Милком. Но я очень хорошо понимаю положение людей, которые вдруг в 16-17 лет обнаружили у себя гомосексуальность, и, к сожалению, не в Москве или Петербурге, а где-нибудь в городе Нерчинске или Усть-Каменогорске. Хуже положения этих людей трудно что-либо представить. Трудно представить себе меру их стыда и страха. Их единственный шанс — это уехать. Но иногда повеситься бывает проще, чем уехать. Трудно что-то сделать, когда у тебя никакого таланта нет, ты не обладаешь никакими особенными способностями. Ты сварщик, бл...дь! Вот так получилось, ты ничего не умеешь, кроме как сваривать трубы, и при этом ты гей! И пи...дец! И я, собственно, сказал какие-то слова, чтобы дать им понять: «Все что угодно лучше самоубийства».
Соколова: Но можно жить, не афишируя своей ориентации. Многие так и поступают.
Красовский: Это точно! Сказав то, что я сказал, я понимал, что среда, в которой я точно не найду поддержки, — это, собственно говоря, сами российские геи, которым все права достались в подарок. Они никогда ни за что здесь не боролись. Это не Америка, где гражданские свободы — результат борьбы за свои права нескольких поколений. А в России геи уже не помнят 121-ю статью. Дедушка Ельцин пришел и сказал: у нас будет как в Европе, и отменил эту статью. И все эти люди очень боятся потерять свой лицемерный, лживый и очень комфортный мирок, который у них сформировался благодаря Борису Николаевичу Ельцину. И я хочу им сказать: вы его потеряете. Именно потому, что до конца будете тихонько сидеть и молчать в тряпочку.
Красовский: Можно и так сказать.
Соколова: Они такое чудо редко видят, так как у параши за бабки и привилегии большинство «мужиков» сидит, не жужжит и вообще готово языком углы вылизывать. Но я хочу тебя вот о чем спросить. Зачем было идти на такие жертвы? Будучи принятым в их мире, занимая там достаточно высокое положение, почему ты не мог просто избегать щекотливой темы? Например, не вести передачу про закон о гей-пропаганде?
Красовский: Ты рассуждаешь как один бывший кремлевский начальник, который мне позвонил и сказал: «Ну че разошелся?! Ты ценен мозгами, а большинство тех, о ком ты говоришь, ценят х...й, жопы или бабки. Че бисер метать?» Так вот, я делаю это не для людей, которым просто хочется е...аться в жопу, я это делаю для людей, которые, может быть, сейчас сидят и думают, что нет выхода и надо пойти и повеситься. Я совершенно не собираюсь быть русским Харви Милком. Но я очень хорошо понимаю положение людей, которые вдруг в 16-17 лет обнаружили у себя гомосексуальность, и, к сожалению, не в Москве или Петербурге, а где-нибудь в городе Нерчинске или Усть-Каменогорске. Хуже положения этих людей трудно что-либо представить. Трудно представить себе меру их стыда и страха. Их единственный шанс — это уехать. Но иногда повеситься бывает проще, чем уехать. Трудно что-то сделать, когда у тебя никакого таланта нет, ты не обладаешь никакими особенными способностями. Ты сварщик, бл...дь! Вот так получилось, ты ничего не умеешь, кроме как сваривать трубы, и при этом ты гей! И пи...дец! И я, собственно, сказал какие-то слова, чтобы дать им понять: «Все что угодно лучше самоубийства».
Соколова: Но можно жить, не афишируя своей ориентации. Многие так и поступают.
Красовский: Это точно! Сказав то, что я сказал, я понимал, что среда, в которой я точно не найду поддержки, — это, собственно говоря, сами российские геи, которым все права достались в подарок. Они никогда ни за что здесь не боролись. Это не Америка, где гражданские свободы — результат борьбы за свои права нескольких поколений. А в России геи уже не помнят 121-ю статью. Дедушка Ельцин пришел и сказал: у нас будет как в Европе, и отменил эту статью. И все эти люди очень боятся потерять свой лицемерный, лживый и очень комфортный мирок, который у них сформировался благодаря Борису Николаевичу Ельцину. И я хочу им сказать: вы его потеряете. Именно потому, что до конца будете тихонько сидеть и молчать в тряпочку.
- Фото: Арсений Несходимов
Соколова: А может, и не потеряют. Многие задают вопрос: зачем секс-меньшинствам вообще кричать о себе, бороться за какие-то права?
Красовский: А затем, что если, например, я попаду в реанимацию, моего бойфренда ко мне туда не пустят. Мы не родственники. Или вопрос наследства. Допустим, мне есть что оставить в наследство, но я совершенно не хочу это оставлять бесконечным детям двоюродных сестер.
Соколова: Ты можешь подарить имущество кому хочешь.
Красовский: А если неожиданная смерть? Значит, надо все заранее дарить, да? И третье — то, что в этой стране даже бессмысленно обсуждать, — это усыновление и вообще совместное воспитание детей. В этой стране невозможно себе представить пару мужчин, воспитывающих детей. То есть пара женщин еще может, такие примеры есть, но мужчин — нет!
Соколова: Если все так ужасно и никаких перспектив, почему ты просто не уедешь отсюда?
Красовский: Я старенький уже. Мне уезжать некуда. У меня здесь родители пожилые.
Соколова: Но тебя эта действительность сжирает. Мне просто жалко на это смотреть.
Красовский: Сжирает, конечно. Но я не знаю, что мне там делать.
Соколова: А мне кажется, это просто русский народный фатализм. Есть прекрасное определение русской тоски: бесконечно размышлять о вещах как о том, чего тебе очень хочется и чего у тебя никогда не будет. Перед тобой огромный мир. Просто бери то, что тебе нравится! На Манхэттене никто не смотрит на тебя косо — натурал ты, гей, даун, инвалид без ножек! В России легко добыть деньги на то, чтобы обеспечить себе там комфортную жизнь. Почему бы не попробовать?
Красовский: Наверное, ты права. Но, честно говоря, я никогда не хотел уезжать. У меня всегда была надежда.
Соколова: На что?!
Красовский: На лучшее. У каждого человека есть надежда на лучшее.
Соколова: Твоя надежда воплощалась во что-то реальное?
Красовский: Да, воплощалась. Как у любого нормального человека, растущего и делающего карьеру, это была надежда прежде всего на свои собственные успехи. И эта надежда оправдалась.
Соколова: Но никакие успехи не отменяют действительности, которая создает дискомфорт и определяет твои границы.
Красовский: Действительность ты начинаешь замечать довольно поздно, если на тебе нет непосредственной ответственности за детей, родителей и так далее. Потом я ж говорю: действительность ухудшилась.
Соколова: А ты когда это заметил? Во время прохоровской кампании?
Красовский: Да. Но при этом это была кампания надежды. Для меня это была кампания очень важная, и Михаил в моей жизни человек знаковый. Все началось где-то с этой осени. Я понял, что пространство как-то сгущается, воздух сжимается вокруг каждого из нас, вокруг меня лично.
Красовский: А затем, что если, например, я попаду в реанимацию, моего бойфренда ко мне туда не пустят. Мы не родственники. Или вопрос наследства. Допустим, мне есть что оставить в наследство, но я совершенно не хочу это оставлять бесконечным детям двоюродных сестер.
Соколова: Ты можешь подарить имущество кому хочешь.
Красовский: А если неожиданная смерть? Значит, надо все заранее дарить, да? И третье — то, что в этой стране даже бессмысленно обсуждать, — это усыновление и вообще совместное воспитание детей. В этой стране невозможно себе представить пару мужчин, воспитывающих детей. То есть пара женщин еще может, такие примеры есть, но мужчин — нет!
Соколова: Если все так ужасно и никаких перспектив, почему ты просто не уедешь отсюда?
Красовский: Я старенький уже. Мне уезжать некуда. У меня здесь родители пожилые.
Соколова: Но тебя эта действительность сжирает. Мне просто жалко на это смотреть.
Красовский: Сжирает, конечно. Но я не знаю, что мне там делать.
Соколова: А мне кажется, это просто русский народный фатализм. Есть прекрасное определение русской тоски: бесконечно размышлять о вещах как о том, чего тебе очень хочется и чего у тебя никогда не будет. Перед тобой огромный мир. Просто бери то, что тебе нравится! На Манхэттене никто не смотрит на тебя косо — натурал ты, гей, даун, инвалид без ножек! В России легко добыть деньги на то, чтобы обеспечить себе там комфортную жизнь. Почему бы не попробовать?
Красовский: Наверное, ты права. Но, честно говоря, я никогда не хотел уезжать. У меня всегда была надежда.
Соколова: На что?!
Красовский: На лучшее. У каждого человека есть надежда на лучшее.
Соколова: Твоя надежда воплощалась во что-то реальное?
Красовский: Да, воплощалась. Как у любого нормального человека, растущего и делающего карьеру, это была надежда прежде всего на свои собственные успехи. И эта надежда оправдалась.
Соколова: Но никакие успехи не отменяют действительности, которая создает дискомфорт и определяет твои границы.
Красовский: Действительность ты начинаешь замечать довольно поздно, если на тебе нет непосредственной ответственности за детей, родителей и так далее. Потом я ж говорю: действительность ухудшилась.
Соколова: А ты когда это заметил? Во время прохоровской кампании?
Красовский: Да. Но при этом это была кампания надежды. Для меня это была кампания очень важная, и Михаил в моей жизни человек знаковый. Все началось где-то с этой осени. Я понял, что пространство как-то сгущается, воздух сжимается вокруг каждого из нас, вокруг меня лично.
- Фото: Арсений Несходимов
Соколова: Эти ощущения связаны с общим ухудшением политической ситуации?
Красовский: Я бы не назвал это ухудшением. В связи с общим развитием ситуации, когда система вынуждена не просто опираться на низы, но и «вплевывать» в себя эти низы. Сейчас система, как бациллой, порождается самыми низменными человеческими желаниями: лицемерием, ложью, злобой, ненавистью… Даже не злобой, а именно ненавистью. Смысл существования любой политической системы — в формировании комфортного инвайрмента. А нынешняя система этого не понимает, и сама будет сожрана коллективным Игорем Холманских. Потому что коллективный Игорь Холманских очень активный, агрессивный, и он придет и всех нас съест.
Соколова: Ты серьезно это говоришь?
Красовский: Абсолютно.
Соколова: И ты остаешься здесь и готов быть съеденным?
Красовский: Я готов быть съеденным уже сейчас. Поэтому я делаю то, что делаю. А что ты предлагаешь?
Соколова: Попробовать стать счастливым. Это возможно. Мир открыт.
Красовский: Наверное. Но мне всегда казалось, что я могу быть счастлив в России. Мне казалось, что Россия может меняться таким образом, что я могу быть здесь действительно полезен. То есть не функционально полезен, а по-настоящему полезен. Мне действительно всегда казалось, что я, может быть, доживу до по-настоящему свободной России.
Соколова: По-настоящему — это как? Как англосаксы?
Красовский: Да.
Соколова: Тысячу лет собрался прожить?! Тебе не кажется, что ты просто придумываешь какие-то дурацкие оправдания, чтобы не признать очевидное: что тебе надо что-то предпринять, чтобы уехать из этой страны, забыть этот язык, эту действительность, как страшный сон.
Красовский: Да пойми же ты, я не вор, я не пью с ворами, и у меня с ворами не получается и не получится никогда! Я не умею объ...бывать, не умею зарабатывать, и вообще я не очень заточен под бабки. При этом я не могу жить в некомфортной языковой среде. Даже не языковой, а смысловой среде, среде отношений. То есть я не буду себя комфортно ощущать в условной Америке, я не понимаю, что я там буду делать, с кем я там буду. И зачем я нужен там, когда есть Россия? Но при этом это не значит, что я отсюда не уеду. Если здесь будет по-настоящему опасно, я буду, конечно, стараться уехать.
Соколова: А сейчас еще не опасно по-настоящему?
Красовский: Сейчас просто, мне кажется, страшно. И я мог это спокойно пересидеть и пережить. Но проблема в том, что, в отличие от большинства людей вокруг, я действительно в Бога верю. Я понимаю, что мне придется что-то ему говорить. И мне бы не хотелось, чтобы, когда там меня спросят, главным аргументом в мою пользу было бы наличие самых красивых в Московской области гортензий в моем маленьком садике.
Соколова: Ты считаешь, что Господу не достаточно красивых гортензий? Ты считаешь, что ему и правда небезразлично, сказал ты или не сказал слова в этой передачке?
Красовский: Когда там меня спросят, был ли я изгнан за правду, был ли милостив, был ли чист сердцем, я хотел бы сказать: «Да, Господи. Был».
Соколова: По-твоему, это можно предъявить как результат жизни?
Красовский: Конечно.
Соколова: Ты считаешь, что жизнь — это нравственная проверка, экзамен?
Красовский: Не знаю, экзамен ли… Но мне кажется, не имеет смысла проживать жизнь, чтобы заработать очередной миллион долларов. По-моему, это неинтересно. Проживешь комфортно, а потом сдохнешь от рака легких, причем подыхать будешь долго и мучительно.
Соколова: Ты считаешь, что миллионы как-то коррелируют с раком легких?
Красовский: Нет. Я просто считаю, что никогда не надо загадывать. Независимо от того, стремишься к комфорту или нет, надо быть готовым к тому, что конец наступит совершенно неожиданно. Или, наоборот, ожидаемо. Так или иначе, это все равно случится. Я никого не призываю, никого ни в чем не упрекаю, совершенно никого ни в чем не обвиняю, но мне лично хотелось бы на той самой последней койке чувствовать себя человеком.
Красовский: Я бы не назвал это ухудшением. В связи с общим развитием ситуации, когда система вынуждена не просто опираться на низы, но и «вплевывать» в себя эти низы. Сейчас система, как бациллой, порождается самыми низменными человеческими желаниями: лицемерием, ложью, злобой, ненавистью… Даже не злобой, а именно ненавистью. Смысл существования любой политической системы — в формировании комфортного инвайрмента. А нынешняя система этого не понимает, и сама будет сожрана коллективным Игорем Холманских. Потому что коллективный Игорь Холманских очень активный, агрессивный, и он придет и всех нас съест.
Соколова: Ты серьезно это говоришь?
Красовский: Абсолютно.
Соколова: И ты остаешься здесь и готов быть съеденным?
Красовский: Я готов быть съеденным уже сейчас. Поэтому я делаю то, что делаю. А что ты предлагаешь?
Соколова: Попробовать стать счастливым. Это возможно. Мир открыт.
Красовский: Наверное. Но мне всегда казалось, что я могу быть счастлив в России. Мне казалось, что Россия может меняться таким образом, что я могу быть здесь действительно полезен. То есть не функционально полезен, а по-настоящему полезен. Мне действительно всегда казалось, что я, может быть, доживу до по-настоящему свободной России.
Соколова: По-настоящему — это как? Как англосаксы?
Красовский: Да.
Соколова: Тысячу лет собрался прожить?! Тебе не кажется, что ты просто придумываешь какие-то дурацкие оправдания, чтобы не признать очевидное: что тебе надо что-то предпринять, чтобы уехать из этой страны, забыть этот язык, эту действительность, как страшный сон.
Красовский: Да пойми же ты, я не вор, я не пью с ворами, и у меня с ворами не получается и не получится никогда! Я не умею объ...бывать, не умею зарабатывать, и вообще я не очень заточен под бабки. При этом я не могу жить в некомфортной языковой среде. Даже не языковой, а смысловой среде, среде отношений. То есть я не буду себя комфортно ощущать в условной Америке, я не понимаю, что я там буду делать, с кем я там буду. И зачем я нужен там, когда есть Россия? Но при этом это не значит, что я отсюда не уеду. Если здесь будет по-настоящему опасно, я буду, конечно, стараться уехать.
Соколова: А сейчас еще не опасно по-настоящему?
Красовский: Сейчас просто, мне кажется, страшно. И я мог это спокойно пересидеть и пережить. Но проблема в том, что, в отличие от большинства людей вокруг, я действительно в Бога верю. Я понимаю, что мне придется что-то ему говорить. И мне бы не хотелось, чтобы, когда там меня спросят, главным аргументом в мою пользу было бы наличие самых красивых в Московской области гортензий в моем маленьком садике.
Соколова: Ты считаешь, что Господу не достаточно красивых гортензий? Ты считаешь, что ему и правда небезразлично, сказал ты или не сказал слова в этой передачке?
Красовский: Когда там меня спросят, был ли я изгнан за правду, был ли милостив, был ли чист сердцем, я хотел бы сказать: «Да, Господи. Был».
Соколова: По-твоему, это можно предъявить как результат жизни?
Красовский: Конечно.
Соколова: Ты считаешь, что жизнь — это нравственная проверка, экзамен?
Красовский: Не знаю, экзамен ли… Но мне кажется, не имеет смысла проживать жизнь, чтобы заработать очередной миллион долларов. По-моему, это неинтересно. Проживешь комфортно, а потом сдохнешь от рака легких, причем подыхать будешь долго и мучительно.
Соколова: Ты считаешь, что миллионы как-то коррелируют с раком легких?
Красовский: Нет. Я просто считаю, что никогда не надо загадывать. Независимо от того, стремишься к комфорту или нет, надо быть готовым к тому, что конец наступит совершенно неожиданно. Или, наоборот, ожидаемо. Так или иначе, это все равно случится. Я никого не призываю, никого ни в чем не упрекаю, совершенно никого ни в чем не обвиняю, но мне лично хотелось бы на той самой последней койке чувствовать себя человеком.
SNOB.ru
Комментариев нет:
Отправить комментарий